Вепсская кровь1
(Продолжение)
– А сейчас я стал ближе, потому что приехал на твою родину?
– Нет, не потому. Я говорю не об этих ваших расстояниях. Ты стал ближе, потому что подумал обо мне. Сегодня ты впервые в своей жизни всерьёз задумался обо мне, о своём родном деде. Ты даже пожалел, что никогда не видел меня живым. И я это почувствовал.
– Это когда старая учительница сказала, что я похож на тебя?
– Да. Но не будем болтать попусту. Время твоего… хм-м… сна очень кратко. А мне нужно успеть сказать тебе главное. Мне велено предостеречь тебя… Эх, ёлки точёные, не с того начал! Не умею я рассказывать. Ну, да как-нибудь, – дед досадливо поморщился, потёр высокий лоб и придвинулся поближе, наклонился к самому моему лицу. – Ты любишь историю, интересуешься нашим языком, корнями – очень хорошо! Но здесь есть большая опасность. Можно пойти не по тому пути… Это как развилка на дороге, понял? Легко ошибиться и свернуть не в ту сторону. Понимаешь? – он явно не находил нужных слов и уже начинал злиться.
«Я вот часто после того думал. Кабы успел тогда добежать?
Кабы несчастные те три шага исхитрился сделать, что бы потом со мной было?
Удалось бы дожить до конца войны или как?»
– Я понимаю, дедушка, – ничего-то я не понимал, но было жутко интересно, – не спеши, рассказывай, я внимательно слушаю.
– Ишь ты, умный какой, не спеши! Ладно, добро, слушай. – И дед рассказал мне свою историю. Поначалу он часто запинался и сбивался с мысли, казалось, он не вспоминает, а читает по бумаге плохим, нечётким почерком написанный текст, но потом, видя, с каким жадным вниманием я слушаю его, он успокоился, уверился в том, что сможет донести до меня то, ради чего пришёл.
Вот он, его рассказ, тридцать долгих лет скрываемый мною ото всех. Не сомневайтесь, я запомнил всё очень хорошо (такое не забывается!) и ничего не прибавил от себя, только изложил глаже, не так как дед – с пятого на десятое, а строго последовательно, одно за другим, чтобы было понятнее.
– В тот рейс я действительно отправился не в свою смену, это тебе бабушка верно сказала. Неспамши, неемши: «Иди, говорят, заболел сменщик, и больше послать некого. А спорить будешь – клади партбилет на стол! Сейчас война, сейчас это мигом».
Вот так, сухой кусок грызя, да в кулак зевая, довёл состав до конечной станции, Войбокало называется. Там уж до линии фронта рукой подать, в тихую ночь дальнюю канонаду слыхать. Только встали под разгрузку: «Воздух!». А чего кричать, они уже здесь – два бомбардировщика и истребитель с ними. С севера налетели – финны. Будто почуяли, что состав боеприпасами гружённый! Да и на станции всякого военного добра – полна коробочка. Такой фейерверк устроили, куда там… Помню только, как с подножки соскочил, к щелям побежал, что за водокачкой нарыты. Колька сцепщик впереди несётся, пыхтит и руками, как ворон крыльями, машет. Не то за собой зовёт, не то просто со страху. Бегу, щель уж близко, вот она. «Ну, – думаю, – успел!» – Кольша уже нырнул туда, сейчас и я. И тут за спиной как жахнет, святые угодники!
Я вот часто после того думал. Кабы успел тогда добежать? Кабы несчастные те три шага исхитрился сделать, что бы потом со мной было? Удалось бы дожить до конца войны или как? В моём звании начальника паровозной бригады, да в прифронтовой-то полосе, что ни день курсируя под бомбами от блокированного Ленинграда до расстреливаемого из пушек с того берега Свири Лодейного Поля? До города нашего, до братской этой могилы, до пепелища чёрного, мёртвого? Навряд ли. Не в тот, так в другой какой раз прихлопнуло бы, и костей бы не собрали. Однако пощадила меня тогда курносая. Жив остался.
Очнулся я в лесу. В ушах звенит – спасу нет! Как глухарь стал от этого звона, ничего не слышу. И вижу плоховато, всё в глазах расплывается. Руками подвигал, ногами землю поскрёб, кажется, цел. Солнце ярко в затылок светит, аж припекает. Это в октябре-то! Вспоминаю – налёт случился ночью в два двадцать две, аккурат я на часы станционные взглянул, а сейчас за полдень время. Это сколько ж я провалялся?! Да и не просто провалялся, а полз куда-то в беспамятстве. Видно, унесли меня руки-ноги в лес, подальше от взрывов и огня. Ну, ладно, поползал в своё удовольствие, пора и взад идти. Только поднялся, только два шага ступил, тут обратно сознание потерял. За берёзку ухватился, да и сполз по ней на землю.
Во второй раз очнулся – ночь на дворе. Ноги скрюченные затекли, насилу разогнул. Сижу. Звон в ушах маленько унялся, но всё равно ничего не слышу. Зато видеть стал лучше, муть с глаз упала. Однако видеть-то нечего – темно. Куда идти, где станция? Был бы слух цел, по звукам нашёл бы, а так – только крови запёкшейся из ушей полный воротник набежало. Хорошо хоть глаза вернул, шарю ими по тёмному лесу туда-сюда. Вроде тропинка, просвет между деревьями виднеется. Скорей туда. Шёл долго, часа три топал. Только лес всё не кончается. Кажись, ошибся, в обратную сторону от станции пошёл. Развернуться и идти назад? Так в темноте-то совсем заблужусь, надо утра дождаться, да и сил больше нет. С тем и повалился под ёлку, заснул. Но на тот раз уж сам, без потери сознания.
«Почему они меня не пристрелили, зачем я им? И тут до меня дошло.
Форма на мне военная, офицерская. Недавно только выдали и перед строем
торжественно объявили, что мы, начальники паровозных бригад
в прифронтовой полосе, приравниваемся теперь к командирам Красной Армии».
А с утра опять в путь. По солнцу сверяюсь, вроде на север мне надо. Только солнце быстро зашло, опять бреду наугад. Лес сырой. Большие болота обхожу, через малые так перебираюсь, меня болотами не испугаешь, вырос среди них. Только земля посуше пошла, на горочку взобрался, а тут и лесу конец, впереди деревня малая. Обрадовался, сейчас дорогу до станции узнаю. Да только зря радовался, деревенька пустая оказалась, ни одной живой души. Попил воды из колодца и дальше пошёл. За мной увязалась брошенная кошка. Бежит следом и кричит-мялендает, как резаная. Я прибавил шагу, отстала. Далеко от родной деревни боится паразитка отходить. А мне вот надо идти. Только куда? Пошёл прямо, авось куда-нибудь выйду. Опять кругом лес да болота. Тут мне совсем муторно стало, голова так разболелась, света белого не вижу. Упал, где шёл. Весь вечер и всю ночь пролежал на мху, проскрипел зубами, лишь под утро уснул.
С утра снова в путь. Не помню как, не помню куда, от головной боли совсем отупел. Наконец, лес вновь расступился, на этот раз окончательно. Передо мной расстилалась бескрайняя гладь огромного озера. Мать честная, это ж я к Ладоге вышел! Посмотрел вправо, посмотрел влево – никого, ничего. Побродил, покричал. Слух ко мне понемногу возвращался. Когда кричу, то свой голос уже слышу, это хорошо. Но проснулся голод, да и продрог. С озера ветер холодный, а я мокрый весь, через болота шёл. Стал спички по карманам искать и нашёл – вот счастье. Во внутреннем кармане шинели отыскал, сухие. Решил костерок разложить из тех дров, что озеро на берег выносит. Обсушился, обогрелся и заснул возле огня спокойным, почти здоровым сном.
Под утро проснулся от холода. Костёр догорел, и угли ветром размело. Только встал, только попрыгал, чтоб согреться, слышу – сзади издалека кто-то кричит: «Сейсо, сейсо…». Обернулся посмотреть и чуть не упал от неожиданности. Прямо передо мной, в двух шагах, стоит солдат с автоматом наперевес. Ну, слава тебе Господи, добрался до береговой охраны! А солдат тычет в меня стволом и кричит, аж покраснел от натуги. Только до меня еле-еле, как из дальней дали, едва доносится: «Сейсо… Кядэт улёс…». Финн, мать вашу! Вот тебе и береговая охрана. А вражина надрывается: «Кядэт улёс!». Потом по-нашему кое-как: «Рукки веех!». Поднял я руки, а что поделаешь? Попался.
Толкая в спину то стволом, то прикладом, солдат повёл меня к берегу. Метрах в трёх от кромки воды с трудом угадывалась в темноте какая-то посудина. Добрёл по воде до борта. В позвоночник упёрся ствол автомата, сверху опустились две пары рук, вцепились, потянули: один за рукава, другой за воротник. Перетащили через борт, бросили на металлическую палубу. Следом прыгнул тот, кто меня привёл. Приглушённо взревел двигатель, и катер, круто разворачиваясь и набирая скорость, поскакал, закидывая нос, по невысоким волнам.
Мы летели как бешеные, финны очень спешили. Очевидно, хотели до света уйти от нашего берега как можно дальше. Кто они такие? Разведчики? Диверсанты?.. А какая мне разница, я теперь военнопленный, и жизнь моя не стоит и ломаного гроша. Жизнь? А почему они меня не пристрелили, зачем я им? И тут до меня дошло. Форма на мне военная, офицерская. Недавно только выдали и перед строем торжественно объявили, что мы, начальники паровозных бригад в прифронтовой полосе, приравниваемся теперь к командирам Красной Армии.
Конечно, врагам лестно захватить в плен советского офицера, допросить, заслужить похвалу начальства. Вот только петлицы на шинели и кокарда на фуражке не военные, а обычные, железнодорожные. Но ведь финны могли и не разобраться в этом, тем более что темно. Сдадут командиру, будут допрашивать. С катера, конечно, не сбежишь, но на берегу… На берегу можно попытаться дать дёру. Лучше пуля из автомата в спину, чем плен. Не хочу в плен, не дождётесь!
Катер был большой, мощный, с рубкой. В ней были двое, ещё четверо расположились на палубе. Ближе всех сидел тот, что меня брал – молодой, безусый парнишка, рыжий и конопатый. Он зло поглядывал в мою сторону и курил частыми, нервными затяжками, пряча сигарету от ветра в рукав. С другой стороны стоял, облокотившись на борт, пожилой мрачного вида финн с унтер-офицерскими погонами. Это он вязал и обыскивал меня. Во всей его массивной фигуре и в движениях чувствовалась медлительная уверенность крестьянина. Он о чём-то говорил с третьим солдатом, сидевшим ко мне спиной. В нынешнем своём бедственном положении все чувства во мне обострились, голова не болела больше, слух, кажется, вернулся к норме. Наверное, я мог бы слышать голоса говорящих, если бы не рёв могучего мотора.
Вдруг финны закричали, замахали руками, показывая на небо. Подняв голову, я увидел и даже услышал плывущий высоко, в самом зените начинающего светлеть неба, самолёт. Это был наш истребитель, «Ишак», на его крыльях ясно виднелись красные звёзды. Солдаты, как вспугнутые тараканы, заметались по палубе. Катер рванул вперёд ещё быстрее. «Ну, давай, братишка, бей гадов!» – мысленно кричал я нашему лётчику, но он как будто не замечал катера. Сделав плавный разворот, он улетел в сторону запада, к Ленинграду. «Не заметил? А может, принял за своих?» – с тоской глядел я вслед превращающемуся в чёрную точку аэроплану. Как знать, быть может, это последний представитель наших, которого я увидел в своей жизни.
Наконец катер подошёл к берегу. Он встал у длинного причала, и мы вышли на берег. На золотом песке лежали перевёрнутые рыбацкие лодки. На распорках сушились сети, за ними виднелся большой карельский дом в два этажа, во дворе кричал петух. На причале сидел, свесив вниз босые ноги, белоголовый мальчишка и спокойно удил рыбу, не обращая на финских солдат никакого внимания. Вставало тихое, тёплое осеннее утро. Как будто и не было войны. Как будто я не был в плену у врагов.
(Продолжение следует)